Участник конкурса
Удар шасси о посадочную полосу, вялые аплодисменты разморенных жарой туристов. Четверть часа томительного кружения по площадке аэропорта, наконец, подают трап. Конечно, трап, никаких рукавов – чтобы сразу в горячий солоноватый воздух, чтобы резануло глаза выжженное солнцем поле за взлеткой и синеватые горы вдали.
Выхожу на улицу с небольшой сумкой на плече, огибаю пышнотелых мамаш с детьми и чемоданами на колесиках, такси? – нет, эфхаристó, не надо такси, я на автобус. Это важно: таким образом я уже здесь, в аэропорту, смешиваюсь с толпой местных, греков и гречанок, курящих под навесом остановки, на самой кромке тени и света. Подходит автобус, мы набиваем его битком своими сумками, чемоданами и телами, сразу становится весело, из трех компостеров работает один, и каждый, похлопывая соседа по плечу, передает билетик куда-то вдаль, в гущу, и улыбается, и это – повод завязать разговор. Я не вступаю в разговор – стесняюсь, да и просто не хочу, чтобы мой чудовищный греческий сразу выдал во мне иностранку, тем самым отделив меня от этой смешливой толпы.
За окном мелькают розовые пятна олеандра, скрашивая бурый волнистый ландшафт, кое-где попадаются чахлые оливки, низенькие беленые домики, парковки арендных автомобилей. Меня изнутри покалывают сотни тоненьких иголочек нежности, любви и тоски. Любви – до смешного – к этой земле, к людям, живущим на ней, к буквам на вывесках, так не похожим на латиницу, что их невозможно перепутать с другим европейским языком, к звукам бурлящей шумливой речи, до сих пор напоминающей мне заклинание. Передергиваю плечами – не стоит углубляться, тем более что постройки становятся чаще и выше, мы подъезжаем к Салоникам.
Может быть, тот, кто ни разу не был в Греции и впервые приземлился в аэропорту «Македония», будет разочарован, сидя в своем трансферном автобусе на пути к отелю. Его подогретое началом отпуска и виски из дьюти-фри воображение рисовало ему скалистые горы, взрезающие пенистую лазурную толщь, солнце, повисшее лимонной долькой на бокале метаксы, белые отметины парусов на синем горизонте, райские кущи и прочие мифы туристических буклетов. Кстати, в Греции все мифы – правда, вот увидите, только надо подождать. А поначалу Македония будет испытывать путешественника туманным маревом над теплой землей на рассвете, душным полднем, выжженной травой, убогим и безрадостным пейзажем, и вам будет не хватать моря по дороге в Фессалонúки.
Ну а я уже там. Напряженно вглядываюсь поверх голов в знакомые и не очень городские сюжеты – мне нужно увидеть знак, символ, неоспоримый ориентир. Лефкос Пиргос. Белую башню. Я увидела.
Она не белая – серовато-молочная, странная своей неприступностью и никчемностью в этом городе. Как будто в детской книжке про рыцарей была картинка замка, обнесенного мощной стеной с бойницами и огромными, обитыми кованым железом воротами. А по обе стороны от ворот возвышались две башни с зубчатым верхом. И старательный мальчик очень аккуратно вырезал ножницами одну из башен – скажем, левую, и приклеил ее на карту Салоник, забытую папой на столе. Так она и стоит там, напоминая огромную ладью с шахматной доски, почему-то оказавшуюся на краю набережной приморского городка. Красота и условность. Какая-то глупая романтика. Не слушайте меня – гид расскажет вам поучительную историю о значении этой башни для местных жителей в эпоху турецкого владычества, о ее символичном преображении в позапрошлом веке после освобождения Эллады, о многочисленных ступенях, музейной экспозиции и смотровой площадке. Он больше знает, а мое восприятие субъективно.
Увидев Белую башню, я успокаиваюсь. Ориентир обретен, потеряться теперь невозможно. Поворачиваюсь к ней спиной и отправляюсь по своим делам.
В центре Салоник вообще сложно потеряться – город расчерчен на линии, как тетрадь первоклашки. Первая жирная черта, параллельная набережной, – улица Цимискú. Красивые отели, дорогие магазины. Цимиски редко бывает по-настоящему оживленной – тут и там мелькают белым почтенные кирúи, подбирающие себе новую блузу или шаль. Цимиски красива и скучна – я торопливо пересекаю ее, удаляясь от моря. Прохожу Эрмý – о, Гермес, покровитель торговли, сегодня я не готова к жертвоприношениям – и спешу дальше. Следующая знаковая линия, кровоносная артерия города – Эгнатиа. Я люблю эту улицу – она широкая и шумная, цветная, здесь легко потеряться в толпе и перестать, наконец, мучительно осознавать свое одиночество, здесь Салоники становятся вторым по величине и значимости полисом Эллады и прекращают быть маленьким уютным провинциальным приморским городком. Но сегодня мне не сюда, хотя я с удовольствием прогулялась бы по ней направо, до Ротонды.
Ротонда – очень символичное место. Несбывшаяся гробница, бесхозный дворец, оскверненный храм, мечеть, ставшая музеем христианского искусства. Какие странные метаморфозы претерпевало лицо Бога, которому служили в этих стенах шестиметровой толщины. Это творение рук человеческих, прочно стоящее на земле с третьего века, такой простой и ясной формы, не изменило своей сути, осталось верным само себе, какими бы молитвами и песнопениями, досужими разговорами или руганью ни гудело его нутро почти две тысячи лет. Когда я захожу внутрь и послушно любуюсь золотящимися вверху мозаиками, мне немного страшно. Я не знаю, как мне воспринимать эту махину. Я понимаю, что я – ничтожный клочок бесконечной ленты лиц и событий, струящейся сквозь высокие полукруглые окна уже сотни лет и не оставляющей здесь почти никакого следа. И какой смысл клочку удивляться, восторгаться и обдумывать? Он промелькнет, ничего не знача и ничего не меняя, а эти стены будут стоять, может, еще тысячи лет, безропотно и безразлично принимая в себя новые лики старых богов.
А у меня сегодня с Богом свидание. Я приоделась в юбку подлиннее и платок пошире – чтобы понравиться Ему своей скромностью. Лукавство – Он знает меня, в юбке и без нее, все мои мысли под платком знает. Я очень спешу – не внешне, ноги мои плавно толкают асфальт, я спешу внутренне, рвусь навстречу, предвижу момент, предвкушаю его, волнуюсь, перебираю слова молитвы, как будто Он не слышит меня каждую секунду и можно порепетировать, чтобы потом, на встрече, спокойно и четко изложить свою мысль.
Улица, которая мне нужна, следующая – еще одна значимая поперечина этого города, Агиу Димитриу. Сворачиваю налево, минута-две и мне уже видны прямые углы кирпичного здания, мало похожего на храм, скорее суд или ратуша. Это цель моего сегодняшнего маршрута – базилика Святого Димитрия Солунского. Массивное грубоватое строение, наивно украшенное кирпичными полукружьями над арочными окнами, белый, серый и коричневый камень, красная черепица. Рядом с ним все кажется мелким.
Храм стоит на возвышении, на площадку перед входом ведут широкие каменные ступени. Поднимаешься и как-то оживаешь, осваиваешься, оглядываешься. Здание уже не угнетает, остается только величие. Вокруг базилики небольшой садик, зелено, умиротворенно – так почти всегда в монастырских дворах. Есть уголочки, где можно скрытно пережить волнение, дрожь в коленях, душевную судорогу от этой желанной и все равно неожиданной близости к Нему.
Вхожу внутрь, там сумеречно, высоко и прохладно, служба окончена, еще недавно физически ощутимое напряженное внимание сотен свидетелей литургии рассеялось, растворилось в перекрещивающихся лучах света от решетчатых окон. Нет чувства ожидания. Более того, полностью исчезает ощущение времени, осознания себя относительно временной прямой. Это радостное, благодатное переживание.
Прохожу дальше, останавливаюсь, запрокидываю голову, силюсь рассмотреть фрески, они плохо видны в тусклом свете, слишком высоко. Чувствую какую-то растерянность, неловкость. Почему-то сначала всегда так. Значит, нужно простое, традиционное действие – иду к свечам. В этих греческих храмах я сперва немного теряюсь, все-то мне кажется, не то делаю, грубо, безыскусно. Варвар, в общем, среди верных. И свечи не знаю как взять, куда поставить. Здесь нет нашего «по пять», «по десять» и «по пятнадцать», нет прозорливых бабушек, ласково указывающих, где встать и куда кланяться, нет канона, на который усопшим. Стоят большие подсвечники – с песком или с водой, поверх нее сеточка. В ячейки сеточки ставят свечи. Я перебарываю смущение, совершаю привычный жест, перестаю ощущать свою чужеродность. Осмелев, отправляюсь в северную часть, где сооружено нечто наподобие часовенки вокруг раки с мощами Димитрия Солунского. Внутри нее почти всегда люди, вот и сейчас, останавливаюсь поодаль, не мешаю. Что там переживают они – светлеющие, плачущие, коленопреклоненные – там и остается, неведомое миру. Мое тоже осталось.
Щурясь, выхожу на солнце, в садик. С удовольствием ощущаю тепло. Дело выполнено, тело наполняется праздничной расслабленностью. Появляется множество мелких желаний: в плетеное кресло, смотреть на море, и музыки, и чашку кофе, или лучше бокал вина. Вспоминаю таверну рядом с набережной, несколько шагов по дорожке наискосок от Белой башни. Ужинать, несомненно, нужно там.
Мягкое сиденье принимает тяжесть моего уставшего тела, официант стелет широкую бумажную салфетку поверх белой скатерти, закрепляет ее зажимами – здесь ветрено. Приносит бокал и графин с водой, в нем постукивают кубики льда: «Нерó, кирúа му!» – «Вода, моя госпожа!» Как это хорошо. Генри Миллер в своем «Колоссе Маруссийском» восхищался греческой традицией перво-наперво подавать на стол гостю воду. Этот жест, и слово само – «нерó» сразу устанавливают между хозяином и гостем особые, доверительно-дружеские отношения. «Тебе жарко, ты устал, и я знаю, что тебе сейчас нужно: прежде чем ты скажешь, чем ты хочешь, чтобы я тебя угостил, я несу тебе воду, сок жизни, пей». Я пью, и смотрю на море.
Потом я заказываю мусаку, деревенский салат – тот, что в наших ресторанах именуется греческим, и домашнее красное вино. Я не знаю ничего вкусней той еды, что подают в хороших греческих тавернах, где сын хозяина рыбачит по утрам, чтобы пожарить посетителям в обед свежую рыбу, где жена сама заготавливает в сезон сбора винограда вино, где молоденькая девочка-гречанка старательно и деловито сервирует столы и сам хозяин выносит гостю на поднятой руке блюдо с дымящимся мясом на просторных салатных листьях. В таких тавернах вечером сидят допоздна, наблюдая закат и стремительно вступающую ночь, пары гуляющих по набережной в легких одеждах, долго целующихся, хвастая перед многочисленными зрителями молодостью и счастьем.
В Салониках ночь. Огни порта, темный край воды, тесно прижавшийся к береговому камню, распахнутые двери клубов и таверн, наполненных людьми, отовсюду слышна музыка, звуки смешиваются, тянутся и оседают на волнах. Музыка без души, без боли. Я вспоминаю осенний вечер в Афинах, тоже в таверне, под Акрополем на Плаке. Маленький уютный зал на пять-шесть столов, было тепло и даже немного душно. У самых дверей за тесным столиком сидели музыканты: один – морщинистый старик с мелкими чертами, другой – тех же лет, но молодцеватый, с мягкими черными волосами до плеч, лысеющей макушкой, крупным носом с горбиной. У него был широкий рот с прежде красивыми чувственными губами, теперь они теряли жизнь, повисали беспомощно. И конечно, эти греческие глаза-маслины под косматыми бровями. Он превосходно играл лицом, выражение его то вторило печальной балладе под бузуки, то отвечало улыбкам посетителей, то загоралось благодарностью, когда уходящие клали в корзинку перед ним два-три евро чаевых. Иногда он хитро щурился, цокал языком и бросал красноречивый взгляд в мою сторону. Что они пели – очевидно, ребéтико, репертуар был специфичный – то ли привезенный из родной деревни, то ли где-то услышанный и присвоенный. Хозяин заведения, видно, не очень-то жаловал их. Правда, периодически он снисходительно ставил на столик чашку кофе или тощую закуску, они благодарно кивали. Курить им, похоже, было строго запрещено. Молодцеватому приходилось тяжко: иногда, посреди задушевного куплета о несчастной любви, который он сопровождал страстно-тоскующим взглядом, глаза его вдруг резко обращались на хозяина, и, удовлетворенно отметив, что тот занят с посетителями или устраивает нагоняй мальчишкам на кухне, певец опускал правую руку под стул, где стояла пепельница с зажженной наготове сигаретой, и делал две полных затяжки, в то время как товарищ прикрывал его своим дребезжащим соло. Выпустив дым, он бойко и звучно подхватывал припев, и выходило это пронзительно и красиво.
В Салониках ночь, я собираюсь выпить кофе и пойти спать. Заказываю «мéтрио» – чуть сладкий, он не разбудит меня, даже наоборот. А с утра буду пить «скéто» – без сахара, густой и крепкий, со светлой кружевной пенкой по краям. Как проснусь, сразу приду сюда, на набережную, сяду в кафенúо так, чтобы были видны большие корабли в порту, и буду медленно пить, ласкать языком этот горячий и бархатный дар олимпийцев. Однажды в гостях у знакомого, в его доме в Лутраки, это в часе езды от Афин, я видела, как готовят греки свой знаменитый кофе. Точнее, не видела, а была свидетелем. Ибо хозяин, колдуя над туркой, широкой спиной закрывал от меня сам процесс, не желая, видимо, выдавать тайну. Времени приготовление заняло, на мой взгляд, гораздо больше, чем привычная мне процедура кофеварения. Я ожидала с интересом. В итоге весь сияющий грек вышел ко мне с подносом с двумя высокими стаканами воды и толстостенными чашечками, полными густой обжигающей коричневой влаги, над которой картинно вился тонкий дымок. Казалось, что он только что достал со дна моря жемчужину и теперь осторожно несет ее мне, приоткрыв створки раковины. Кофе и вправду был очень вкусный.
Салоники не утихнут до утра, особенно в прибрежной своей части, где так много жизни и такое долгое лето. Мой же день окончен, завершен, отмечен глубоким удовлетворением от увиденного и пережитого. Чувствую, как вырастает новая уверенность в том, что я буду много раз возвращаться сюда, и эта вера укрепляет мое завтра, радует и успокаивает меня. Я отправляюсь смотреть свои русские сны на греческой подушке и по дороге любовно играюсь с мыслью о завтрашнем пробуждении здесь, в этом теплом белом городе, о том, как я раздвину шторы и комнату мою зальет солнце, и мне будет видно море, искристое, рябое, непослушное.
Участник конкурса
27 февраля 2010
