Необходимое предуведомление автора:
Баллада есть лирическое произведение
повествовательного характера,
содержащее в себе "много букофф".
Ввиду сего фотографические изображения
к тексту (и не только) .
Пролог
– Ну, давай уже, черт возьми! Застряла ты там, что ли?
Еще бы не застрять. С этими полками всегда так: то ничего не впихнешь, то не вытащишь. Особенно если давно не лазил. Вот и сейчас очередная книжка застопорилась на полдороги. Еще разок осторожно дергаю – а ну как порвется? Ну, так и есть – рассыпалась, доходяга. Правда, странно как-то рассыпалась: мелованными бумажками, а ведь сама-то напечатана чуть не на «папироске». Наверное, выпала вкладка с иллюстрациями. Теперь еще и склеивать это все… Стоп. А откуда в афинском путеводителе – Дельфы, да еще цветные? Еще одни Дельфы, несколько Олимпий, Метеоры… Так вот они где, родимые. Раз в полгода я обязательно вспоминал про эти фотографии: пленок уже стопроцентно нет, так хоть напечатанное найти. Да, пожелтел на них мрамор, потускнела листва за столько-то времени… А тогда, десять лет назад, все было наоборот – светлым и ярким.
Пелена облаков внезапно обрывается, и самолет заходит на разворот над темно-синим заливом, который буквально изрезан белыми кильватерами бесчисленных катеров и яхт. По мере снижения картинка из чисто мультяшной на глазах преображается в реально-сказочный пейзаж: синь залива светлеет, лучи солнца в нескольких местах пробивают ее до самого дна, и между этими световыми точками, как между посадочными огнями, в гавань Пирея неторопливо заходят два морских лайнера. На почтительном расстоянии параллельно им движутся в изящном танце парусные яхты и, каким-то образом умудряясь не сталкиваться с ними и друг с другом, совершают свое броуновское движение еле различимые катера. Если меня спросить, какое кино я хотел бы пересмотреть больше всего на свете, я бы ответил: включите мне еще разок тот августовский полет над Сароническим заливом.
Но тогда, пусть и очарованный непривычной картиной, я все еще не знал, что это будет главный разворот в моей жизни. Честно говоря, мне не очень-то и хотелось ехать в Грецию, несмотря на то, что это была моя первая заграничная поездка. Отучившись на классике четыре года (специализация – Древняя Греция и Рим), я твердо, как мне казалось, решил, что если уж изучать что-то мертвое, то пусть оно, по крайней мере, будет покрыто блестящим глянцевым лаком (чтобы бледность и запах смерти не слишком пробивались наружу). И, конечно, по этому критерию в соревновании между двумя античными странами уверенно лидировал Рим с его легионами, гордо звучащей латынью и знаменитым жестом Юлия Цезаря, глядя на который мне до сих пор хочется стать по стойке смирно. Древняя же Греция воспринималась мною только как серия однообразных дорическо-ионических храмов на черно-белых фотографиях, да в виде статуй из Пушкинского музея. Конечно, стоило признать за ней и кое-какие военные достижения. Но, столь славно отбившая нашествие персов, она впоследствии «скомпрометировала» себя, будучи почти в мгновение ока завоевана сначала Александром Македонским, а потом и римлянами. Однако не зря один из самых ярких поэтов Вечного Города спустя некоторое время после победы соплеменников заметил, что побежденная Греция покорила Рим. В правоте Горация мне предстояло убедиться в очень скором времени.
Залив так же неожиданно сменился землей, как за минуту до того появился из-за облаков. Земля встретила новым сюрпризом: вместо могучего серого «Шереметьева» нас принимало небольшое белое здание старого Афинского аэропорта, которое мы прошли, практически не заметив. Возникло ощущение, что страна эта – какая-то ненастоящая, игрушечная, раз ее воздушное пространство отделено от прочей территории такой ненадежной преградой. Впрочем, это здесь, у нас – «воздушное пространство». Гигантское и необъятное, как и все в России. Нейтральное и неуловимое, как тот Джо, которого никто и не ловит за полной бесполезностью этого занятия. В Греции же существует – воздух. Воздух, который нельзя, невозможно не заметить. Он здесь почти всегда отчетливо ощутим: не случайно именно греческие философы первыми заявили о его материальной природе. Кажется, что ароматы растений и моря, пение цикад, марево, висящее над долинами, можно буквально потрогать рукой. Три минуты, и голова начинает кружиться от запаха хвои, смешанного с соленым ветром залива. Садиться в автобус с кондиционером, который немедленно разрушит это приятное головокружение, не хочется. Но надо. Впереди еще куча километров до пункта назначения.
Дельфы. Именно в это скучнейшее место, мавзолей и квинтэссенцию почившей Древней Греции, должен привезти нас пульман, так грубо прервавший первые же наши шаги по земле Эллады. Ну, да это здесь, судя по всему, такая традиция: вон и Клитемнестра Агамемнону по возвращении из-под Трои коврик постелила.
Ну уж коль скоро я все время говорю «мы», позвольте представить моих спутников и объяснить, почему мы едем сразу к
Оказывается, тут быстро темнеет. Чуть больше получаса, и за окном вместо солнца – черная пустота. С наступлением ночи воздух становится еще плотнее, хотя нет даже намека на туман. Уши закладывают трели цикад, температура вопреки ожиданиям остается такой же, как и днем. Нет, все-таки «что-то у них тут недоработано». Или, может быть, наоборот?
Дельфы. La Casa del Dio della Luce
В пункт назначения прибываем около полуночи, даже с перебором. Удивительно, как долго мы ехали. А ведь всего-то, согласно карте – 164 км. Слава Богу, ночевать будем не в развалинах. Хотя новехонькое здание Европейского культурного центра в Дельфах напоминает все-таки кое-что древнее. Войдя внутрь, не понимаешь, где тут один этаж, где другой. Лестницы поднимаются то на полэтажа, то на две трети его, и так – по нескольким уровням. Не хватает разве что пары красно-черных колонн, расширяющихся кверху, да настенной росписи. В остальном – вылитый Кносский Дворец. Ладно, исследование этого лабиринта оставлю до завтра. Сейчас главное другое: прийти в отведенную мне комнатушку и забраться под одеяло. Впрочем, как и положено дворцу, «комнатушек» тут нет: пространства в комнате явно больше, чем необходимо для абсолютного комфорта. Из открытой балконной двери (другого открывающегося окна в комнате не наблюдается – еще одно конструктивное наследие античности) доносятся все те же цикады и плеск прибоя. Ну и славно: после лекций хоть можно будет пройтись пешочком до берега.
Однако следующее утро кардинальным образом меняет сложившуюся в голове картину. Во-первых, балкона как такового нет – есть огромная терраса, которая одновременно служит крышей для помещений, расположенных ниже по склону. Но самое главное – нет и моря. То есть оно есть, но совсем не у дверей, как обманчиво нашептывал ночью прибой. Оно где-то очень далеко внизу, и прямо перед ним – еле различимый на таком расстоянии городок. Между террасой и городком в буквальном смысле слова пропасть. И начинается она почти у самых ног. Почти – потому что на первом плане растут невысокие пока еще кипарисы и карликовые сосны, стволы которых заключены в объятия вьющихся растений. Это – сад нашего «Кносского Дворца». Впрочем, и сама пропасть вся одета в зелень. Потом уже выяснится, что на самом деле склон горы под современными Дельфами понижается относительно полого. Настолько, что здесь проходит достаточно оживленный серпантин и даже расположено несколько небольших поселений, составленных из аккуратненьких белых домиков, нарядно украшенных крышами из красной черепицы и окруженных уютными цветниками. А в долине, простирающейся от основания горы до Итеи (так называется прибрежный городок), раскинулась самая большая оливковая роща во всей Греции.
При равнении направо вид с террасы открывается прямо противоположный: примерно на таком же расстоянии, как море внизу, над головой парят заснеженные вершины исполинских гор. Но самого главного из этих исполинов не видно. Именно он является нашим хозяином. На нем расположены и новые Дельфы, в которых мы живем, и древние, ради которых мы здесь. Вершина Парнаса – горы поэтов, Муз и самого Аполлона – закрыта сейчас зданием Дельфийского центра. Однако поприветствовать хозяина, тем более столь гостеприимного, – долг любого уважающего себя гостя. Поэтому после раннего завтрака первый пункт в нашей научной программе – визит в древнее святилище Аполлона – самого «культурного» бога Древней Греции.
Культура – очень скучное слово, пока оно остается только словом. Возможно, это самое скучное слово на свете. Лишь редкие индивидуумы способны получать удовольствие от погружения в мир абстрактных идей, где «на основании несовершенных свидетельств» (каковые, в сущности, являются все теми же словами) они пытаются представить себе нечто, в чем они сами до конца никогда не могут быть уверены. Но самое неприятное заключается в том, что всё, представленное себе таким образом, неизбежно оказывается либо совершенно сумасбродным (пусть иногда и гениально сумасбродным - см., например, Пикассо), либо и того хуже – мертвым. И преодолеть эту мертвенность, даже прочитав дополнительных 100 томов в библиотеке, невозможно.
Ну что, в самом деле, изменится от того, что я увижу в оригинале те колонны из туфа, которые принадлежали храму Аполлона Дельфийского и которые я столько раз видел на иллюстрациях в книжках по искусству? Их материал и примерный цвет я помню еще с первого курса, когда у нас отдельным предметом шло искусство Древней Греции. И хотя читал его нам совершенно удивительный и замечательный Глеб Иванович Соколов, но даже он не смог пробить ту стену отчуждения, которая неизбежно вставала между черно-белой картинкой или схемой в книге и моим сознанием. Так что оставалось одно – ожидать чуда.
Французы говорят: «Не жди чуда, а ищи его». И, честно говоря, не знаю, какому из этих глаголов стоило бы приписать впечатления наступившего утра. Потому что с восходом солнца оказалось, что чудо разлито тут повсюду: в далеком море, в зеленых склонах гор, в их белоснежных вершинах, в оливковой лощине, в тихих улочках новых Дельф, в цветах, растущих у дороги и на балконах домов, и даже в машинах, припаркованных на тротуарах. Наконец, оно было растворено в самом воздухе – более сухом и эфирном, чем накануне, но от этого не менее близком и осязаемом.
Говорят, что некогда Аполлон в образе дельфина привел сюда критских жрецов – последних жителей Крита, выживших после катастрофического извержения вулкана на острове Фера – и что будто бы много столетий спустя он же устами своей жрицы Пифии лично заявил императору Юлиану Отступнику, что уходит отсюда. Ответственно заявляю: соврал либо Юлиан, либо Пифия. Никуда лучезарный бог отсюда не уходил. И если есть на свете место, где солнце светит, а трава зеленеет ярче всего, то это – Дельфы. Не случайно именно здесь, по поверьям древних, находился центр земли. Ощущение нереальности окружающей красоты не покидает ни на секунду, пока идешь от современного поселка до того места, где находятся остатки древнего святилища.
Но вот и они. Только теперь со всей очевидностью я понимаю, что кто-то страшно обманывал меня все эти годы. Что в мертвые, бездушные развалины их превратили страницы искусствоведческой литературы. На самом деле это – чудом сохранившийся уголок сказочного Минас-Тирита. Да уж не с этого ли удивительного творения рук человеческих писал английский профессор свой Белый Город? Впрочем, и слово «удивительный» не может передать всего восхищения гением архитекторов: хотя храм стоит на горе, издалека угадать присутствие зданий здесь практически невозможно, несмотря на крайне плотную застройку. Каким волшебством можно было так вписать целый город в окружающий пейзаж? Вот та загадка, ответ к которой древние мастера некогда начертали на стенах самого этого храма: ΜΗΔΕΝ ΑΓΑΝ – «Ничего слишком».
Переступив порог святилища и став на вымощенную мрамором дорогу, поневоле испытываешь дрожь в ногах: по этим ступеням в течение почти тысячи лет поднимались и спускались паломники со всей ойкумены. По этим камням проходили на дельфийский стадион величайшие атлеты древности, чтобы принять участие в Пифийских играх. В этих стенах читал главы своей «Истории» великий Геродот. И сюда же менее чем за столетие до того прибыло, чтобы получить роковой оракул, посольство одного из самых известных героев этого произведения – полумифического царя Креза. Но главное, здесь остались следы тех, кто две с половиной тысячи лет назад решал ни много ни мало судьбы всего древнего мира – Пифии и ее жрецов.
Не случайно это святилище называют иногда греческим Ватиканом. За много веков до появления первого христианского Понтифика Дельфы подали миру пример той политики, которая ошибочно приписывается Риму: «Разделяй и властвуй». Точно так же, как Святой Престол, они сплотили вокруг себя самый крупный союз греческих городов, названный Амфиктионовым. То, чего не смогли сделать величайшие политики Древней Греции – объединить разрозненные кантоны Эллады – удалось сделать Дельфам. Не исключено, что именно благодаря им мы теперь вообще можем говорить о Древней Греции как о едином явлении. Но так же, как папский Рим в Средние века, они пали жертвой собственных интриг. Нет, никакого Авиньонского пленения Пифии тут не было, но политика святилища многократно менялась в зависимости от того, кто именно диктовал свои условия другим членам союза. Сокровищница самого могучего из «союзников» – града совоокой богини Афины – является сейчас одним из немногих «археологически целых» сооружений во всем Дельфийском комплексе.
Точно так же, как и Ватикан, святилище пересекает «Священная дорога» (Ιερά Οδός – Via Sacra). Именно по ней мы поднимаемся вдоль невысокой, но мощной стены. Если у несохранившихся внешних стен святилища была функция оградить святое место от людей, то эта дошедшая до нас из глубин тысячелетий внутренняя стена до сих пор сдерживает стихию прежней хозяйки Дельф, богини земли Геи. Уж не здесь ли было изобретено так популярное нынче ландшафтное проектирование? Впрочем, во времена активной деятельности святилища мало кто замечал эту ограду: по обеим сторонам Священной дороги были выстроены сокровищницы – своего рода «посольства» различных городов, которые и заслоняли ее от взора людей. Сами же сокровищницы, в свою очередь, были почти не видны из-за множества даров, которые не помещались в них. Вдоль всего пути здесь стояли статуи, сосуды, военные трофеи. Так что направляясь к храму в древности, посетитель попадал в своеобразную Оружейную Палату. Добавьте сюда сады, которые наверняка были разбиты некогда на склоне Парнаса, праздничные белые одеяния жрецов и гостей святилища – и перед вами предстанет город, действительно достойный звания столицы бога света.
И хотя сейчас на этой улице вы не увидите ни статуй, ни полностью сохранившихся зданий (кроме отреставрированной сокровищницы афинян) все же чувство гармонии, торжественности и в то же время удивительной легкости, которой – увы – так не хватает современным религиям, не покидает вас ни на минуту. Не последнюю роль в этом играет окружающая природа: зеленые колонны кипарисов, камни, покрытые разноцветным мхом и вьющимися растениями, сосновые рощи передают свое легкое дыхание почти невесомому мрамору построек. Однако чтобы почувствовать то особенное состояние, которое еще Гомер метко назвал апофеозом, «обожествлением», надо подняться на самый верх: выше храма, выше театра – к самому «высокогорному» стадиону Древней Греции. Вид, который открывается отсюда на святилище, является как бы оборотной стороной вида снизу: именно отсюда видны, наконец, как на ладони, все Дельфы. Но не только они. Ощущение такое, что вместо узенькой форточки мы теперь смотрим в открытое окно: у наших ног лежит вся дельфийская долина, о размерах которой до этого мы могли только догадываться. И увиденное значительно превосходит все самые смелые ожидания.
Даже сами Дельфы оказались больше. Там, внизу, за современной асфальтовой дорогой виднеется еще один стадион и три уцелевшие колонны небольшого круглого храма – Афины Пронаос («Предхрамной»). Это – древнее преддверие Дельф. Ни один посетитель не мог войти в само святилище, не очистившись в прямом и переносном смысле. Три дня здесь, у храма Афины, готовился он ко встрече с Аполлоном и его жрецами. До сих пор неподалеку от храма удерживает землю стена, сложенная из огромных обтесанных блоков – как считается, часть стены древней гостиницы. Однако даже эта гостиница раз в четыре года не могла вместить всех желающих. Причиной тому были Пифийские игры, уступавшие по своему значению лишь играм Олимпийским. Именно для атлетов, приезжавших на них, был устроен дополнительный стадион внизу: на верхнем стадионе, у которого мы стоим, проводились только финальные забеги.
Как ни жалко, но пора и честь знать: у Аполлона сегодня еще много гостей, не ровен час –утомится. Спускаясь, мы все же задерживаемся еще на минуту в местном парке эпиграфики, расположенном в одной из сосновых рощ. Беломраморные стелы все еще хранят имена некоторых из наших предшественников, получивших в свое время, как и мы, аудиенцию у светлого божества. Иссеченные четкими линиями камни рассказывают о том, кто, когда и сколько даров принес сюда, кто победил на Играх. Но почему-то создается впечатление, что все эти мраморные плиты – это такие радостно-тихие надгробия, что вот человек, про которого тут написано, никуда отсюда не уходил, а стал камнем, будучи не в силах расстаться с божественной красотой, открывшейся здесь ему; надпись же на плите в благодарность за проявленную им преданность высекла рука самого бога…
Уже выйдя из ворот, бросаем последний взгляд на святилище. Прямо перед нами – кирпичная кладка, явно византийской эпохи. Когда-то на этом месте стоял небольшой монастырь. Христос на несколько веков сменил тут Аполлона. Однако с началом раскопок в XIX в. монастырь был упразднен, а здания его разобраны. Так что, может, «Галилеянин» и победил Юлиана, но Аполлона ему победить не удалось: бог-Мусагет восстановил здесь свои права, теперь уже навечно.
Впрочем, и Христа отсюда никто не выгонял. Он просто переселился в новые Дельфы, поближе к современной своей пастве. Храм Св. Николая, построенный, судя по всему, совсем недавно, но в полном соответствии с византийским каноном – самое впечатляющее строение не только поселка, но и всего пространства, какое только охватывает взор (а панорамные виды тут простираются на много километров вокруг). Собор в буквальном смысле слова господствует над городком, его видно почти с каждой точки новых Дельф. И то ли благодаря своей архитектуре, то ли местоположению он практически безотчетно заставляет наблюдателя направиться к нему, чтобы внезапно предстать перед ним во всем своем величии. Нет, не разучились все-таки греки строить за столько веков…
Но потехе – час, а делу время. Нас уже ждут обещанные лекции. В конференц-зале Европейского культурного центра нам предстоит проводить по 6 часов в день. Темы самые разнообразные: от общих, типа «Греческий язык через века», до вполне частных, например, «Ницше и Виламовиц о происхождении трагедии». И каждый день из этих 6 часов полтора занимает новогреческий язык. Каким-то волшебным образом по результатам теста попадаю в группу Advanced, хотя только накануне по случаю разузнал, что означает выражение «Poso kani?» («Сколько это стоит?»). Это попадание со временем привело к некому судьбоносному последствию. Но о нем – в свой черед. Что же касается прочих лекций – как по Древней, так и по более поздней Греции – то, несмотря на непривычно яркий естественный свет в аудитории (кто бывал в аудиториях филфака МГУ, поймет, о чем идет речь), они – за редким исключением – не более поражали воображение, чем если бы были прочитаны в любом другом помещении. Однозначно положительным в них было то, что иногда они прекращались. И именно тогда начиналось то образование, которого нигде больше не получишь.
Пять минут впечатлений очевидца, как уже показали Дельфы, дают такое понимание предмета, которого не смогут дать и сотни лекций о нем. И этого, конечно же, не упустили из виду греческие организаторы нашей конференции. Мало того – сохраняя традиции античной демократии, они предоставили народному собранию (то есть нам) право выбора, что именно мы хотим посмотреть из античного наследия за пределами Дельф: Микены или Олимпию. Еще одна экскурсия, посвященная более позднему периоду греческой истории – Византии, была утверждена ими самими. Ее предметом стали легендарные Метеоры.
Метеорские монастыри. The Last Asylum of Byzantium
Всякий храм начинается с дороги к нему. Так это было в Дельфах, так произошло и с Метеорами. Само слово это, как известно, переводится «парящие в воздухе». Но не только сами черные скалы, но и дорога к ним из вотчины Аполлона вполне заслуживает такого названия. Потому что такого количества живописных и необъятных межгорных лощин, как в Беотии, нет, наверное, более нигде. Проезжая по серпантину вдоль склона горы, нельзя избавиться от ощущения, что плывешь на корабле вдоль скалистого берега острова по невидимому Эгейскому морю. И точно так же, как и там, один пейзаж здесь постоянно сменяется другим, как только ты переправляешься на другую сторону своего острова-горы. И верится – настойчиво и безотчетно – будто на склонах соседних гор, в глуши покрывающих их высоких еловых лесов до сих пор живут своей безмятежно-радостной жизнью вечные дриады, ожидая звука полуденной флейты Пана. Впрочем, самим нам тихая флейта как раз слышна, хотя до полудня еще далеко: водитель наш большой поклонник народной музыки димотики (нет-нет, таких умных слов я еще не знаю, лишь через несколько лет появятся они в моем словаре), которая подходит к такой дороге как нельзя лучше.
За очередным поворотом горы резко обрываются, и прямо под нами разверзается равнина, по которой мы и проделаем оставшийся путь. Именно эта равнина, древняя страна конников, Фессалия, и приютила некогда монахов, которые по слову евангельскому, «аки птицы небесные», свили первые свои кельи в неприступных скалах. И ведь именно что «свили» – настолько огороженные деревянными планками заброшенные их обиталища на обрывах скал напоминают птичьи гнезда. Сами же скалы, более уместные не в земном, а скорее каком-то инопланетном пейзаже, возникли тут около 60 млн. лет назад, когда на месте Фессалийской равнины несло свои волны одноименное море. После его ухода работу довершил ветер, создав причудливый, едва ли не уникальный на всей планете ландшафт, который с полным правом можно назвать настоящим каменным лесом. Нечто подобное можно увидеть только в Крыму, где на выветренных склонах гор древними готами были выбиты настоящие пещерные города.
Во времена своего расцвета Метеоры насчитывали 24 монастыря, однако ход истории не пощадил большинство из них, сохранив до наших дней лишь шесть. Наряду с Афоном «парящие монастыри» составляют вторую монашескую республику на территории Греции и точно так же, как Святая Гора, они подчиняются непосредственно Константинопольскому патриархату. Впрочем, на этом сходство заканчивается. Строгость правил посещения Афонской Республики с лихвой компенсируется доступностью Метеорских обителей для мирян. И это при том, что еще в начале века доступ сюда был ограничен самой природой: и людей, и грузы поднимали на вершины скал с помощью веревочных подъемных механизмов. Сохранившиеся лебедки и поныне молчаливо свидетельствуют о том особом молитвенном состоянии, в котором должны были пребывать поднимаемые с их помощью монахи. Зато сегодня Метеоры – один из самых посещаемых археологических комплексов Греции, а к каждой обители ведет достаточно широкая и пологая каменная лестница, позволяющая пропустить весь этот поток туристов.
Тем не менее, беспорядочного столпотворения тут не бывает (во всяком случае, несмотря на «высокий сезон», мы его не застали). И можно считать настоящим чудом, что, несмотря на такой наплыв посетителей, в любом из монастырей достаточно легко найти такую точку, в которой слышен лишь ветер, свистящий между черными скалами, да крики хищных птиц, выписывающих, как и тысячелетия назад, круги над бескрайней равниной. В отличие от Дельф, сами монастыри не растворяются в этом пейзаже, но и не нарушают его. Если смотреть снизу, купола их храмов выглядят своеобразными зубцами корон, венчающих скалы. И самой роскошной из этих корон, без сомнения, является монастырь Преображения – Великие Метеоры.
Трудно даже представить, каких трудов стоило воздвигнуть эти стены и здания, используя древние лебедки, о которых уже было упомянуто. Но еще более удивительным был сам выбор места для обители: долина и окружающие скалы с этой вершины просматриваются не хуже, чем Афины с вершины Акрополя (как это выяснилось достаточно скоро). Так, много тысячелетий спустя гений скромного инока-исихаста Афанасия повторил на новом витке истории выбор неизвестного, но не менее гениального стратега бронзового века. И если Афинский Акрополь поныне считается основой европейской цивилизации, то Метеорские скалы в прямом и переносном смысле являются столпами православия. И хотя Афанасий имел своей целью всего лишь максимально удалиться от мира, его выбор неприступной природной твердыни в качестве места для нового монастыря стал судьбоносным в свете событий, которым суждено было произойти в недалеком будущем.
Всего лишь век спустя падение Царьграда под ударами турок навсегда похоронило надежды византийцев на воссоздание Тысячелетнего православного царства. Поразительно, насколько настоящая история и образ Византии стали обособлены друг от друга с тех пор. Насколько противоречиво оказалось и само ее восприятие: одни при этом слове вспоминают лишь пресловутое «византийское коварство», другие мнят ее Царствием Божиим на земле. Эта вторая, положительная сторона восприятия в немалой степени обусловлена тем, что осталось после исчезновения Империи. А осталось от нее, собственно говоря, Православие: живое и в памятниках. И обе монашеские республики – Афон и Метеоры – в полной мере сохранили первую его составляющую. Лишь два этих островка и уцелели, в сущности, от великой Империи, чему не в малой степени способствовала их природная оторванность от остального мира. Поэтому здесь, как нигде, органично смотрятся византийские знамена – черный двуглавый орел на золотом фоне, как будто последние остатки уцелевшей гвардии ждут прихода в эту цитадель своего императора.
Это ощущение напряженного ожидания чего-то важного становится тем сильнее, чем больше убеждаешься, что помимо лестниц ничего за шесть веков существования «Поднебесных обителей» здесь не изменилось. Все по тем же нотным записям поют монахи свои псалмы, те же священные образы, регулярно поновляемые на стенах храмов, призваны возвысить их (и всех приходящих) до горнего мира, все те же послушания (возделывание цветников, иконопись, плетение четок, приготовление трапезы) свершают они каждодневно, и все так же в безмолвии взирают они на мирскую равнину, отделенную от них возникшими чудесным образом скалами.
«А бесконечные туристы? – спросите вы. – Они же должны были бы раз и навсегда разрушить нарисованную тобой идеальную картинку». А что туристы? Ну, гости и гости. Именно так воспринимают их здесь монахи, не тратя на них больше внимания, чем это необходимо по правилам гостеприимства. Именно так это воспринимается и со стороны. И только сам ты понимаешь, что второй раз гостем сюда уже не приедешь – настолько глубоко западает внутрь и становится твоим ощущение душевного покоя и вечной красоты, созданной здесь Творцом и дополненной трудами многочисленных поколений отшельников…
Обитатели новых Дельф. О κύριος θησαυρός της σύγχρονης Ελλάδας
Лекции тем временем идут своим чередом. И ежедневно после обеда по местному обыкновению устраивается сиеста. Но это для тех, кто в теме – сиеста. А для такого новичка, как я, это – свободное время. Время, которое можно потратить «с пользой» – пройтись по местным магазинчикам (и черт с ним, что на улице стоит адская жара: советский человек и не такое выдержит). Слава богу, городок туристический, и я, прогулявшись до древних Дельф, уже заприметил кое-какие местные «фишки», которые хотел бы прихватить с собой. Однако оказалось, что за стеклянными витринами скрывается не менее ценное явление, чем сами Дельфы или Метеоры.
Конечно же, это – продавцы. Греки. По сути, тут я впервые увидел живых греков. Хотя в начальной школе я дружил с девочкой, носившей странную фамилию «Тсатсакис», но это, как вы понимаете, совершенно не то. Тех греков, которых я увидел здесь, можно было смело вносить в список ЮНЕСКО как совершенно уникальный вид, подлежащий всяческой охране. Повидав до этого немало немцев (все же главный из современных иностранных языков для классика – это немецкий), я был внутренне готов ко встрече с очередными «европейцами». Практика подсказывала, что нос у них должен быть задран высоко кверху, губы плотно сжаты, по лицу бесполезно пытаться что-нибудь прочесть. Если прочтешь – то лишь какое-нибудь очевидное ехидство. Прибавим к этому полное незнание местного языка и смутные воспоминания из английского – и вот она, та цена унижения, которую придется заплатить в дополнение к необходимому количеству драхм за приглянувшийся сувенир.
Впрочем, пару-тройку слов из «нового» языка я все-таки знал. Поэтому решил немедленно воспользоваться этой «тяжелой артиллерией» и, зайдя в один из магазинчиков (которые практически пустовали в это время), бросил куда-то в предполагаемом направлении противника знакомое еще по древнегреческому «хэрете». И вот тут я, говоря языком научным, сильно облажался: произнесенное слово на русский скорее переводилось как «приветствую Вас», хотя любой нормальный человек сказал бы «я сас» - «здрасьте». А тогда это «хэрете» было – шах и мат. Причем сразу всем.
Откуда-то из совершенно другого угла комнатушки, игравшей тут роль торгового зала, ко мне подлетела женщина средних лет с улыбкой на все лицо и начала что-то быстро-быстро говорить на своем, как мне показалось, птичьем языке. Так как некоторые фрагменты слов мне все же были знакомы по древнему языку, я изобразил на лице вдумчивое внимание. Не стоило этого делать: темп речи еще больше ускорился, и минут через пять, не переставая улыбаться, она закончила свой монолог вопросительной интонацией, при этом выжидающе уставившись на меня. «Sorry, what?» - единственное, что я смог промямлить в ответ. Но она, кажется, решила, что просто подобрала не те слова. И повторила всю свою речь, закончив ее тем же вопросом. Разумеется, не потеряв ни капли оптимизма. Лишь на третий раз она осознала, что лучше говорить помедленней. Сами понимаете, мне это не сильно помогло. Тогда, худо-бедно, переходя с жестов на английский и обратно, мы выяснили, что именно нужно мне в ее заведении.
Однако, продав мне вазочку, дама и не думала отступать в главном. На ломаном английском она объяснила мне, что человек, говорящий редкое «хэрете» вместо набившего оскомину «я сас», не может не говорить по-гречески. А значит, надо – по методике Сократа – просто «вспомнить все». Тут она проводила меня в уголок, из которого до этого выпорхнула сама. Там на столике стоял небольшой пузырек. С величайшей гордостью откупорив его, моя новая знакомая разлила его по двум вытянутым бокалам, долив их доверху водой. Вкус получившегося напитка сильно напомнил мне лекарство, которое я так ненавидел в детстве и единственным утешением к которому полагалось чтение мифов той самой страны, где меня теперь почему-то вновь поят этой микстурой. Впрочем, на сей раз лекарство возымело благотворное воздействие немедленно: голова приятно закружилась, и в ней воцарилась абсолютная легкость и ясность мысли. А затем на протяжении еще приблизительно получаса мы терпеливо изучали по-гречески предметы ближнего к нам уголка магазина. Терпение, понятно, проявляла в основном хозяйка. Не знаю, ругалась ли она про себя «трелос» – «придурок», но вообще это занятие сильно напоминало уроки Джейка Салли в «Аватаре» Камерона. Так состоялся мой первый вразумительный урок новогреческого языка (несмотря на то, что до этого мы уже два года мусолили его в родном Универе). Сосредоточившись под конец, я прочел название чудодейственного препарата – «узо». Неужели даже лекарства в Греции действуют как-то особенно? Очевидно, здесь еще не утратили оригинальный рецепт, изобретенный Гиппократом.
Лекарство это, как выяснилось, распространено тут повсюду. Куда ни зайдешь, стоит произнести простое приветствие на местном наречии, и тут же все на глазах начинает преображаться: лицо продавца освещается широчайшей улыбкой, цены опускаются процентов на двадцать, и на столе возникает тот самый пузырек, из которого появляется анисовый джинн. Одним из таких радушных хозяев очередного здешнего магазинчика оказался «товариц» (как он сам себя назвал), который учился в Минске – то ли на техника, то ли на инженера, я так и не понял. Впрочем, приобретенные там профессиональные навыки он, по собственному признанию, давно уже утратил. Зато не утратил ощущения, что СССР – его вторая родина, о чем с гордостью и сообщил мне. Даже попытался спеть какую-то белорусскую народную песню, и очень огорчился, когда выяснилось, что я не могу ему помочь вспомнить ее полностью. «Ну да, теперь-то у вас не те времена, откуда тебе знать-то ее», - заметил он с горечью. И глядя на него, можно было подумать, что несчастье разделиться на несколько чуждых друг другу территорий по воле бессовестных политиканов и впрямь постигло родную его страну.
Но трогательней всех оказался мужичок (именно мужичок, настолько был он похож на выходца из какой-нибудь южной российской деревеньки), который служил сторожем в нижней части Дельфийского археологического комплекса. Входных билетов сюда не продают, фейс-контроля нет, а потому надо держать ухо востро: вдруг кто-нибудь злонамеренно учинит что-нибудь неподобное? И вот конкретно этому гражданину доверили блюсти чистоту ступеней храма Афины Пронаос, другими словами – никого на них не пускать. Надо сказать, эту обязанность он исполнял более чем ревниво: на моих глазах минуты за три он отогнал с десяток человек, покушавшихся посмотреть на святыню ближе, чем с десяти метров. Подозреваю, что не в последнюю очередь эта ревность была связана с несколько возвышенным состоянием его духа в результате потребления с утра пораньше даров Бахуса (потребления, надо сказать, вполне умеренного). Не помню, что именно я хотел узнать у него ¬– кажется, что-то про правила фотографирования, действующие в верхней части святилища. Во всяком случае, рука моя точно указывала в ту сторону.
Говорят, это русский язык великий и могучий. Ничего подобного: самый великий и могучий язык – греческий, даже исковерканный донельзя. Потому что он совершил с охранником самую могучую метаморфозу, которую я когда-либо видел. Услышав звуки, приближавшиеся к родному наречию, он на пару секунд застыл, пристально глядя на меня. Затем уверенно схватил за руку и потащил в сторону. Пока я судорожно соображал, что именно я брякнул на сей раз (например, не назвал ли я гражданина, находящегося при исполнении, нецензурным каким словом) и не придется ли мне за мой выпендреж (черт, ведь мог же по-английски спросить) держать ответ в местном отделении полиции, бдительный страж порядка настойчиво стал меня усаживать на камень двух с половиной тысячелетней давности. Тут я понял, что дело совсем плохо: меня хотят подло подставить. Ведь если факт устного оскорбления ничем не подтвердишь, то уж это страшное преступление точно увидит полсотни свидетелей. Но пока я искал глазами, куда бы рвануть, мужичок сам сел на тот самый камень и еще раз предложил присесть – теперь уже рядом с ним. Ладно, в крайнем случае «нарушали вместе».
Затем сторож задал чисто риторический вопрос, протянув руку в том же направлении, что и я перед этим, и начал толкать речь. Речь эта была намного понятнее того, что я впервые услышал в магазине, так как рассказывал он все то, что я и так знал о Дельфах: и как Музы танцуют на вершине Парнаса, и кто такой Аполлон, и почему Пифия называлась именно так, а никак иначе и многое-многое другое из мифологии. Красочный рассказ сопровождался выразительной жестикуляцией, иллюстрирующей значения почти всех произносимых слов. Как он умудрялся это делать – до сих пор ума не приложу.
Наконец, я все-таки повторил свой вопрос про фотографию – а можно ли, что именно и откуда. Мужичок с видимым усилием вернулся из страны мифов, еще раз внимательно на меня посмотрел и ответил: «Тебе можно все». С этими словами он ринулся к горстке туристов, собиравшихся уже осквернить своими башмаками ступени храма Афины, отогнал их подальше и показал мне: залезай и фотографируй. «Но это, а как же они? Они-то чем провинились?», - указал я на дискриминированных немцев. «Давай, давай, и побыстрей», - ответил строгий охранник. , ничем не примечательная с виду, до сих пор хранится у меня как память о дельфийском гостеприимстве и обо всех тех людях, благодаря которым далекая Греция со временем стала для меня немножко Родиной.
Город богини мудрости: Drang nach Athen
Что же касается продолжавшихся лекций, в очередной я убедился, что дурной пример всегда заразителен. Будучи «правильным мальчиком», я поначалу возмущался про себя теми «безответственными» коллегами, которые иногда исчезали с лекций на целый день, чтобы посетить местную библиотеку или съездить в какой-нибудь соседний городок. Но когда дата нашего отъезда из Греции уже отчетливо замаячила впереди, я и сам стал испытывать некоторое беспокойство, что чего-то здесь не досмотрел. И имя этому «чему-то» было Акрополь. Честно говоря, тогда я смутно представлял себе местные дороги и расстояния, поэтому когда пара очередных «заговорщиков» предложила съездить на рейсовом автобусе в столицу, я с легкостью дал себя соблазнить, утешая свою совесть тем, что часик туда, часик обратно, да и там не больше часа – вот и пропущу всего лишь утренние занятия.
Реальность грубо разрушает все расчеты. Автобус только в одну сторону идет часа три. Кроме того, в нем катастрофически не работает кондиционер. В пути остановок нет, а заранее купить воды мы не догадались. Поэтому всю дорогу ощущаешь себя мифическим Тезеем, преодолевающим на пути в Афины одно препятствие за другим. Но даже эти лишения не могут лишить меня сознания того, что в конце концов я выполню свой священный долг и собственными глазами увижу здание, руины которого являются визитной карточкой страны. Кроме того, с университетских занятий я вынес название еще одного места, которое обязательно стоит посетить в Афинах тем, кто «хочет быть в теме» – Плака.
Оказалось, обе достопримечательности находятся совсем рядом. Причем чтобы попасть к Акрополю с автовокзала, предварительно придется пройтись по Плаке. Сейчас вряд ли какого москвича удивишь этим кварталом – постоянно оживленным, заполненным множеством мелких магазинчиков. В конце концов, почти вся наша собственная столица превратилась в эдакую большую Плаку. А тогда это зрелище было для меня внове. Особенно поразило то, что, несмотря на столпотворение, тут возникало чувство присутствия семейного уклада и уюта. Любому посетителю здесь были откровенно рады, а каждая лавочка была украшена так, что создавалось впечатление, будто пришел ты не магазин, а домой к зажиточному хозяину, который устраивает праздничный прием. Разнообразием сувениров магазинчики не очень отличались, поэтому «фишка» каждого из них заключалась в расстановке статуэток, альбомчиков и посуды. И если какой-то из торговцев ловил твой взгляд, брошенный с улицы в сторону его киоска, он всем своим видом показывал: «Ну, что скажешь? Ведь правда, домик у меня уютней и наряднее, чем у соседа напротив?»
Лично меня из всего многообразия магазинчиков больше всего привлекали те, где продавались вазочки с традиционной росписью. Может потому, что их я знал еще со времен изучения древнегреческой культуры на первом курсе. А может потому, что это было единственные сувениры, более-менее сходившие за настоящие античные артефакты. Прогулка по этим лавочкам была сродни маскараду, где все свои, и к каждой вазочке можно было обратиться: «Маска, да ведь я тебя знаю». Вот эта, например, знаменитая «Пелика с ласточкой». Оригинал проживает в Эрмитаже (обнаружился там случайно за каким-то стеллажом). А это – геометрика: воин, стоящий на колеснице, оригинал VII в. до н.э., изготовлен тут неподалеку, в районе Керамик, проживает тоже где-то по соседству, в Национальном музее Афин. А вот и классика: Ахилл, перевязывающий рану своему другу Патроклу. Любой ребенок моего поколения знает эту картинку по коричневой обложке «Мифов и легенд Древней Греции и Древнего Рима». В общем, как поется в песне: «Мы начали прогулку с арбатского двора, к нему-то все, как видно, и вернется». Да в сущности Плака – она и была тем самым Арбатом, с поправкой на масштаб.
В узком-то течении ее улочек и пришло ко мне одно из самых поразительных откровений за всю поездку. До сих пор Греция была для меня страной практически безгласной. Да, люди здесь действительно как-то общаются на своем странном языке, но остальные звуки, судя по всему – это лишь своеобразная народная музыка на любителя, которую мы слышали по пути в Метеоры, да трели цикад, убаюкивающие по ночам. Одним словом, все хотелось задать грекам вопрос: «А как же вы обходитесь тут без музыки и танцев?»
Надо сказать, что к тому моменту родную «эстраду» я слушать уже не мог: российские бизнесмены от музыки сделали все, чтобы песни композиторов, знающих, что такое мелодия, тем более в исполнении певцов, обладающих хоть каким-то голосом, не смущали слуха почтенной публики. На черный день были оставлены записи 70-х – 80-х. Но ведь на одном старом запасе далеко не уедешь…
И тут я услышал из какого-то магазинчика Песню на непонятном языке. Мелодия была абсолютно незнакома, но стиль угадывался четко: те самые древние годы. Ринувшись к ее источнику, я немедленно допросил хозяев:
- Tis adi, кто поет? – поинтересовался я по-древнегречески, так как новогреческого перевода этой фразы тогда еще составить не мог.
- Чо?! – уставились они на меня.
- Tis, - повторяю я, - adi?
- Парень, если хочешь, чтоб тебя понимали, говори на вменяемом языке.
- Who, черт побери, is singing? – успел я протараторить, и песня закончилась.
- Чего ему надо? - спросил старший из продавцов у напарника.
- Rotai, pios tragudai (совр. греч.) Спрашивает, кто это поет, - пояснил второй.
- Ах, это? Эвридика. - наконец ответил по существу старший.
- Что, возлюбленная Орфея? - уточнил я на всякий случай.
- Ну, можно сказать, что и так. С той лишь разницей, что эта живет и здравствует.
- И сколько же ей сейчас лет?
- Да где-то около тридцати.
- И поет при этом песни двадцатилетней давности? – не поверил я.
- Да кто тебе сказал? Альбом этого года, все песни абсолютно новые.
Так я узнал, что в современной Греции есть замечательная музыкальная школа. Прошло время, музыкальные границы отдельных стран стерлись благодаря Интернету, и теперь ничто не мешает мне окончательно переселиться в богатую мелодическую стихию современной Эллады. Но и сейчас с благодарностью вспоминаю я ту песенку, подслушанную годы назад на Плаке.
Как и у всякого пути, у Плаки есть конец. Правда, завершается она совсем не так, как большинство улиц мира. Ведь редко какая из них может похвастать впечатляющим видом на какой-либо известный памятник древности. Тем более такой живописный, как Афинский Акрополь. Священная скала служит такой же доминантой для Плаки, какой для нашего Арбата является здание МИДа. Но добраться отсюда до вершины Акрополя непросто: придется пройти вдоль его крутого склона на достаточно почтительном расстоянии, и только там, наконец, найти узкую дорожку, которая приведет тебя к его вратам, Пропилеям. Впрочем, вынужденный обход вокруг скалы щедро вознаграждается: между Акрополем и проходом вокруг него находится охраняемая зона древней Агоры.
Афинская Агора ¬– предшественница римского форума. Собственно, обе площади первоначально были рыночными, потом на обеих стали проводиться обсуждения государственных дел. И поэтому только взбалмошной игрой истории можно объяснить тот факт, что словом «форум» сейчас обозначается серьезное мероприятие, в то время как «агора» так и осталась всего лишь рынком, а в обиходной речи – чуть ли не синонимом базара. Впрочем, большинство развалин даже на Афинской Агоре – римские. Италийские завоеватели мало заботились о сохранности памятников прежних времен, интересуясь в первую очередь практичностью построек. Пожалуй, не лучше к этому относились и средневековые властители Афин, так что само наличие такого археологического парка сегодня – большая удача для города. Он фактически и дает тот необходимый «воздух» в центре столицы, который позволяет наблюдать Священную Скалу во всем ее монументальном величии.
В то же время при кружении вокруг Акрополя чувствуется какая-то искусственность в организации этого пространства. Возможно потому, что слишком уж было все застроено и замощено здесь в древние времена: даже сегодня деревья здесь практически не растут. С другой стороны, не чувствуется тут и подчеркнуто монументальной пустоты, какой может похвастать, например, Красная Площадь. Единственным цельным объектом Агоры отсюда кажется одна из наиболее хорошо сохранившихся ее построек – Башня Ветров. Столь романтическое название этому восьмиугольному сооружению дано не случайно: на каждой его грани изображено по одному из ветров (включая юго-западный, северо-восточный и так далее). Учитывая время ее постройки – эллинистическую эпоху – можно предположить, что это одна из первых построек, в которой воплощена идея вселенского значения Афин (восемь сторон света как символ вселенной).
У Башни Ветров вынужденная экскурсия вдоль подножия скалы заканчивается, и начинается восхождение к Пропилеям. Как ни странно, но сам подъем запомнился только своей протяженностью: панорамы древней Агоры, которая должна была бы раскрываться отсюда, как на ладони, я почему-то не помню. Кассирша пробивает билет, и я вхожу в святая святых Греции – комплекс Акрополя.
У его врат, Пропилей, гордо красуется на греческом и английском надпись о том, что это – памятник ЮНЕСКО № 1 в Европе. А, стало быть, и в мире. Да и кто бы мог в этом усомниться? Если Древняя Греция считается колыбелью европейской цивилизации, то Акрополь – поистине вершина ее расцвета. И одной Афине известно, каким талантом должны были обладать Иктин и Калликрат, чтобы создать такое чудо света, как Парфенон. Здесь впервые был открыт принцип так называемого «золотого сечения». Безусловно, его можно как-то объяснить с точки зрения математики, но использование этого приема на практике все равно неизменно завораживает зрителя. Представьте себе кинокадр из современного блокбастера, где могучий, красивый парусный корабль поднимает свой нос из пучины моря, а камера «снимает» это чуть снизу и сбоку. Вот точно такое же ощущение «взлетающего» мощного корабля возникает при взгляде на Парфенон от Пропилей. «Да просто мастерам повезло. Построили, как рельеф позволил, вот случайно и вышел визуальный шедевр», - скажет какой-нибудь скептик. И немедленно сядет в лужу. В том-то и дело, что рельеф этого совершенно не позволял. Площадь скалы оказалась слишком мала, и ее пришлось… досыпать. А чтобы насыпь не обрушилась, ее закрепили мощными стенами с контрфорсами, теми самыми, что и сегодня хорошо видны со стороны улицы Дионисия Ареопагита. И только после этого началось строительство Парфенона именно в том ракурсе, как это было задумано гениальными зодчими. То есть храм примерно на треть стоит на этой самой насыпи. А теперь представим себе на минуточку, что все эти работы производились без подъемных кранов и прочей современной техники, да еще в рекордно короткие сроки. Ну, разве не чудо?
Впрочем, в ту пору подобные чудеса были, скорее, нормой. О том, как они создавались, прекрасно свидетельствует легенда о «тендере», объявленном Периклом (тогдашним правителем Афин) на скульптурное украшение Акрополя, в частности – Парфенона. Состязание проходило между тремя известнейшими ваятелями того времени: Мироном (создателем знаменитого «Дискобола»), Поликлетом (см. его черного «Дорифора» в Пушкинском музее) и Фидием (ставшим впоследствии автором одного из семи чудес Древнего Мира – статуи Зевса Олимпийского). Победу все изначально прочили Мирону. О статуе коровы, которую он изваял, ходили такие слухи, что будто бы быки пытались даже приставать к ней, настолько она была похожа на живую телку. И вот, три скульптора стали создавать пробные статуи. Когда же их работа была завершена, народ собрался оценить результат. И тут выяснилось, что у Мирона с Поликлетом получились нормальные, пропорциональные фигуры, а Фидий изваял каких-то уродливых приплюснутых карликов. Понятно, что на его работу и смотреть-то не стали, обсуждая выбор между Поликлетом и Мироном. Тогда Фидий спросил: «А где, по-вашему, должны будут стоять эти статуи?». «На Парфеноне, разумеется», – ответили ему. «Ну, так вы и поставьте их тогда на эту высоту, а потом уже оценивайте». И, конечно, после такой повторной оценки заказ на украшение Парфенона и Акрополя был отдан мастерской Фидия, который единственный из всех догадался сделать поправку на угол зрения наблюдателя. Поэтому совершенно понятно то рвение, с каким современные греки бьются за право возвращения этих шедевров на родину.
Но, как говорится, «не Парфеноном единым». Небольшое по сравнению с ним здание, находящееся слева от туристического маршрута, не сразу переключает внимание на себя. Зато, как только громада главного храма древних Афин окончательно проникнет в сознание, именно к нему приковывается взгляд путешественника. Это знаменитый Эрехтейон, храм подземного божества. Некогда, в бронзовом веке, на его месте стоял царский дворец. И воспоминанием об этом в историческую эпоху был культ Кекропса – первого мифического царя Афин, отправлявшийся в стенах этого храма.
Надо сказать, что Эрехтейон занимает особое место в истории греческой архитектуры. Хотя формально он входил в ту же кампанию перестройки Акрополя, которую затеял еще Перикл (сделавший для Священной Скалы то же самое, что наш Иван III сделал для Московского Кремля), его формы, сохраняющие признаки классического стиля, уже находятся под влиянием новых художественных вкусов, которые в полной мере разовьются лишь столетие спустя, в эпоху эллинизма. В данном случае речь идет о его архитектурной композиции. Если Парфенон представляет собой абсолютно четкий прямоугольник, обнесенный колоннами, да еще и повернут таким образом к наблюдателю, что его формы «прочитываются» с первого взгляда, то чтобы понять структуру Эрехтейона, его придется обойти со всех сторон: ни один его фасад не повторяет другого, а боковые портики к тому же имеют различные размеры. Не говоря уж о том, что в портике, который смотрит на нас, реализована традиция, свойственная Востоку, но никогда почти не применявшаяся в классическом греческом искусстве: роль колонн здесь выполняют статуи девушек – знаменитые кариатиды.
Однако, честно признаться, вид этих двух великих сооружений древности не вызывает у меня должного прилива энтузиазма и священного трепета. Настолько досконально мы изучали их когда-то, что теперь мне кажется, будто я раз двести был здесь и (в отличие от Дельф) видел их именно такими. И даже в какой-то момент возникает ощущение, что я могу различить под ними фундаменты еще более древних построек, их предшественников. Все-таки прав Экклезиаст: во многом знании есть и великая скорбь. И скорбь эту умножает еще и изрядно прожаривающее солнце. Тут и в тени-то градусов 50, а на открытой площадке Акрополя и того больше. Скорее, скорее надо бежать в укрытие – небольшое здание музея, расположенное тут же, за Парфеноном.
Влетев внутрь, я мгновенно застываю на месте. Но не потому, что по музеям бегать в принципе нехорошо (хотя и это тоже), а потому что оказываюсь в окружении статуй, которые никогда не оставляли меня равнодушными – статуй афинской архаики. В отличие от архитектурных памятников Акрополя, об этом наследии эллинов я успел подзабыть. А, может, просто не думал увидеть их здесь, в этих крошечных зальчиках? Как бы то ни было, именно их я всегда считал «подлинно греческими». Теперь, много лет спустя, я даже понимаю, почему: стиль греческой классики был настолько растиражирован в римских копиях, а затем в европейском искусстве Возрождения и неоклассицизма, что классицистические (а вслед за ними и классические статуи) стали восприниматься мной чем-то вроде бумажных репродукций Моны Лизы в автобусе. Поэтому и встреча с оригиналом не вызывает такого уж сильного восхищения. Другое дело – архаика. Не стремящаяся воспроизвести человека as is, она с одной стороны несет в себе тот мощнейший заряд эстетики, который потом перейдет в классику, а с другой стороны подчеркивает: это – не человек, это – его идея. Человек, каким он мог бы, каким он должен быть. Не в малой степени такому впечатлению «ухода от реальности» способствуют большие миндалевидные глаза статуй, которые придают лицу выражение мудрой усмешки, и ты чувствуешь себя в роли нового члена закрытого клуба, которого с интересом оценивают местные старожилы. Причем интерес, светящийся в их глазах, делает архаические статуи намного более живыми, чем статуи классические, хотя физического движения здесь гораздо меньше. Музей я покидаю с горьким осадком сожаления: никогда не шевельнутся складки одежд этих юношей и девушек, никогда не откроются их уста, чтобы вынести в отношении меня столь ожидаемый вердикт, и никто так и не узнает секрета их улыбки – много более таинственной, чем улыбка самой Моны Лизы. Недаром великий Леонардо как-то обмолвился: «Мы слишком хорошо знаем, что творится у человека под кожей, чтобы создавать шедевры, подобные древним».
Обогнув Парфенон, снова направляюсь к Пропилеям. Только теперь гений древних архитекторов раскрывается передо мной в полной мере. Равно, как и сам город Афины: он буквально просвечивает через колоннаду врат Акрополя. Причем это ощущение возникает четко в одной точке: той самой, откуда при входе на Священную скалу кажется, будто Парфенон взлетает на невидимых парусах. Стоит получше тут осмотреться: вдруг еще чего-нибудь интересненькое отсюда замечу. Но не судьба: адская жара уже гонит меня вниз по древним ступеням.
Пара поворотов по тропинке. Черт, кажется, я заблудился. Этого холмика, который сейчас стоит преградой предо мною, я как-то не помню по своему подъему на Акрополь. А холмик-то, видать популярный: и лесенка туда ведет, и народу тусуется немало. А вот и табличка, указывающая на него. Ну да, как же я мог забыть: это же Ареопаг. То самое место, на котором происходил суд в древних Афинах. Именно здесь был оправдан мифический Орест за убийство своей коварной матери Клитемнестры. Здесь был осужден великий победитель персов Фемистокл по завистливому навету, будто бы он хочет стать тираном. И здесь же один из самых знаменитых героев греческой освободительной революции 1821 года, Феодорос Колокотронис, рассказывал юным грекам, что значит быть патриотом.
Впрочем, мало кто из присутствующих задумывается над этим. Все они, да и я тоже, поглощены созерцанием открывающегося отсюда вида. Прямо по курсу на небольшом холме высится двойник Парфенона – храм Гефеста. Его силуэт четко вырисовывается на фоне зелени, отделяющей его от современных кварталов, и буквально приковывает к себе внимание. Поэтому глаз не сразу переключается на то, что находится гораздо ближе к подножию холма: византийскую церквушку и какие-то развалины. Черт возьми, так это же пройденная мной Агора. Отсюда, сверху, она выглядит совершенно иначе: сменой зеленых и желтых пятен, живописно расчерченных фундаментами древних домов и стен. Ее доминантой становится огромный портик, видимо, недавно отреставрированный. Проходя внизу, я этого «слона» как-то и не приметил. Может, просто вышел к Агоре чуть правее? А вот «нижней доминанты» – Башни Ветров – как раз и не видно. Возможно, в отличие от храма Гефеста, она просто сливается с фоном городской застройки.
Вдали видна гора чуть ли не более высокая, чем Акрополь. В окуляр фотоаппарата на ее вершине видно какое-то оживление и маленькая церквушка, венчающая ее. Вот бы забраться еще и туда. Но расстояние слишком велико. В незнакомом городе на то, чтобы дойти до нее, придется потратить слишком много времени. Поэтому прибережем это до следующего раза. Да и на Ареопаге нужно будет засесть как-нибудь более вдумчиво. Но, спускаясь про склону «судейского холма», я еще не знал, что этого второго шанса придется ждать почти десять лет.
Сеанс синхронной казни
Возвращение в Дельфы вышло гораздо более поздним, чем ожидалось. Ужин, начинавшийся в 21:00, уже подходил к концу. И самое неприятное: среди учеников «продвинутой» группы новогреческого я увидел нашу преподавательницу Литсу, которой как раз сегодня на занятии надо было сдать второе, итоговое сочинение. Я уже готовился тихо улизнуть из столовой, будучи готов заплатить за самовольную экскурсию ужином: не мог же я смотреть ей в глаза после прогула урока и несдачи сочинения одновременно. Но было поздно.
- О, Димитри! - обрадовалась она, - Вы-то мне и нужны.
- Да, знаю, знаю. Как это по-гречески? Метаньóно. Каюсь. Не мог не посмотреть Афины. Извинтиляюсь и все такое прочее. Больше не повторится, да. Сочинение сдам завтра с утречка.
- Бог с ним, с сочинением. Я тут хотела вас с одним человеком познакомить. Вон он, с Леной разговаривает.
- Это кто? – настораживаюсь я, так как в нашей группе почти все знали язык лучше меня, а Лена была в этом отношении вообще светилом.
- Завтрашний докладчик. Понимаете, у него доклад на новогреческом. По-аглицки он не пишет принципиально, а как раз завтра – как это Вы говорите, с утречка – у него доклад. Вот я и ищу, кто бы его перевел и озвучил.
- Ну, так это не ко мне. Вы же видели мое первое сочинение?
- Правильно. Потому и хочу познакомить.
- Так это ж, произойдет могучий облом!
- Не облом, а практика. Разницу чуете?
Разницы я не чую ровным счетом никакой. Но и сбежать не успеваю, потому что за время разговора «таинственный незнакомец» оказался уже около нас. «Да, Яннис, он согласен!» - возопила наша Литса, прежде чем я успел пробормотать вялое «рад знакомству» в ответ на его приветствие. Затем г-н Вассис (именно так звали докладчика) объяснил, что завтра будет последовательный перевод: мы с Леной будем «фраза за фразой» переводить его текст про восприятие Гомера в Византии. Каждому - по 40 минут. «Нормально, да?». Ну да, наверное, нормально. До этого устно я вообще никогда ничего ни с одного языка не переводил. И уж тем более с новогрека. Так что терять определенно нечего. Но не ложиться же сразу в грязь лицом! Что скажут юноши и девушки с Акрополя, когда увидят меня в следующий раз? Нам с Леной тут же были выданы тексты, которые мы и поделили между собой пополам.
Закупившись вином для вдохновения (ох уж эти студенческие годы), я с помощью рассыпающегося словарика Сальновой взялся за письменный перевод. Расчет был простой: с 23:00 до 11:00 ровно 12 часов, на 10 страниц. Какой бы я ни был идиот, что-нибудь в итоге изображу. Лена, озадаченная своей частью текста, имела неосторожность сесть за один столик со мной, но после 15 минут «гениальных» вопросов по грамматике и значениям слов сбежала.
Вино закончилось около 6:30. Тогда же непреодолимо захотелось спать. Что неудивительно: поездка за фиг знает сколько километров в огненные Афины (путь на автобусе явно превысил обещанные 164 км кратчайшего маршрута) плюс ночной мозговой штурм, да еще отсутствие новой порции энергетика в виде вина (купить его, кстати, ночью тут негде). И три страницы еще не переведены. Вряд ли в этом состоянии они переведутся до срока. В общем, пора спать, чтобы «завтра» голова хоть сколько-нибудь работала.
Просыпаюсь в 10:00. Как раз к первой лекции. Но она, разумеется, проходит мимо меня. Переводить дальше свой текст я тоже не в состоянии. До «нашего» доклада остается уже пять минут. И тут новый сюрприз: нам радостно сообщают, что из-за дефицита времени перевод будет… синхронным. Бедная Лена изменилась в лице. Сейчас, спустя много лет, я хорошо ее понимаю. Как понимаю и ее «прокол»: вечером она просто ознакомилась с текстом и не стала писать его перевод. Я же греческого абсолютно не знал, и этот дурацкий перевод писал от и до. С высоты прожитых «устников» мне искренне жаль девочку, которую поставили перед фактом. Но именно так обычно и случается первый подобный опыт. Какой стресс она испытала, стало ясно к концу ее куска, когда она в полном изнеможении прошептала: «Все, больше не могу».
Но вот пришла и моя очередь. Наглядевшись на коллегу по несчастью, я заранее чувствовал дрожь в голосе и коленках. Однако оказалось, что главное – не забегать далеко вперед: Лена так или иначе усмирила темп ретивого оратора. Теперь он читал свою бумажку достаточно медленно, и я постоянно обгонял его, читая свою. Но вот он просек это дело. И понеслась. Объем переведенного текста таял на глазах. А ведь примерно треть текста – не переведена. Еще две минуты, еще одна… Все. Я в роли «бедной Лены». С той разницей, что ни черта не понимаю ни в написанном, ни из наушников. Вот это и есть «могучий облом» и возмездие в одном флаконе. Мямлю пару фраз, типа: «Но и в следующую эпоху понимание роли Ахилла в «Илиаде» не изменилось», которые раз в пять короче греческого текста. И тут происходит еще одно дельфийское чудо: докладчика на этом самом месте останавливает председатель конференции. Время для лекции вышло. Отираю холодный пот со лба. Выползаем с Леной из кабинок.
Всем спасибо, все свободны. В первую очередь – я. Плевать на все правила. Я иду досыпать. Иначе просто скончаюсь в аудитории. Кто-то стучится в комнату, но ключ – в скважине с моей стороны, и горничная удаляется в недоумении. Донесет – ну и фиг с ней. Я сегодня – Гарри Поттер, схвативший первый свой в жизни снитч. Одним словом, сегодня мне всё простят. А не простят – их дело.
Просыпаюсь через час после обеда. Народ доволен. Доволен, понятное дело, обедом. Надо сказать, местная кухня – это что-то с чем-то. Во-первых, столько не едят. Во-вторых, специфические ароматы блюд нисколько не отпугивают, а каждый раз просто приковывают тебя к тарелке. Причем «каждый раз» означает каждый день. За все время нашего здесь пребывания – а это целых две недели – меню обеда и ужина ни разу не повторилось ни в одном пункте.
Вот и сейчас, как и положено довольным жизнью людям, все проявляют великодушие и говорят ободряющие слова Лене и мне. За что хвалят ее – понятно: за беспрецедентный подвиг. Меня, в общем, тоже есть с чем поздравить: с невероятным везением. И тут же меня вовлекают в новый заговор: «А ну ее, вечернюю лекцию. Тут всего в двадцати километрах находится один монастырь. Давай туда съездим? Расходы на такси – за наш счет. Сегодня ты заслужил». Ну, раз заслужил, отказываться не буду.
Спасибо, Дима.