КОНСТАНТИНОС КАВАФИС (1863 - 1933)

КОНСТАНТИНОС КАВАФИС (1863 - 1933)


Сгорает день. Александрийский воздух клубится белой пылью вперемешку с мельчайшей россыпью соленых капель. Город, в котором не почувствуешь дыханья эллинского мира древнего: арабы плюс Европа и плюс время на славу поработали. Они здесь, собственно, и обладают правом хозяевами чувствовать себя. Не греки, не потомки фараонов и даже, на худой конец, не римляне. Величия былого ни следа. Скажите, где маяк? Где эта самая, ну как ее, библиотека? А знаменитый порт, знававший паруса и весла, и крики разнозвучные гребцов иных, прославленных флотилий? Теперь он здесь, как всюду – те же доки, склады, пирсы. Не осень древности великий этот город, а зима – зима, что с трех сторон окружена горячими песками и морем омывается с завидным и пугающим постоянством. День сгорает. В мареве плывет, чадит веками, судьбами, песком и пеной город-мир – Александрия. Эпохи, человеческие тени откладываются пылью, трещинами на потертые углы домов из белой глины или камня, на отполированные вечным шарканьем ступени и мощеные проулки.

...По ним когда-то проходил великий неприметный человек: от конторы до дома на Рю Лепсиус, от арабских кофеен до "кварталов, что живут только ночью средь хмельного разгула, распутства и оргий" (Боги. Пер. Р. Дубровкина). Он здесь родился и провел практически всю жизнь: чуть бесшабашно, чуть печально и частично скрытно. Как часто происходит, признанье было запоздалым, было после. Пока же была жизнь, наполненная жизнью, и поэзия скрывалась, дабы уберечься во мгле невысказанности.

Чувства, что наполняли, были слишком велики, чтоб их вместила одна судьба, и потому они стелились чернильной вязью на пергамент (ведь тот же алфавит, язык и то же место), который исчезал в столе, как прочая литература – в тысячелетиях. Все было посторонним и враждебным: "Бездумно и без капли сожаленья / гигантские вокруг меня воздвигли стены" (Стены. Пер. С. Ильинской). Поэт, как водится, сам того не желая, аккумулирует всю горечь мира. Живущий не на том берегу Средиземного моря, не в том мире, – забывшем о небе, забытом небом, – Кавафис, загнанный на периферию культурной Греции (чего уж говорить – Европы), познает истинное значение и смысл жизни, познает, чтобы высказать, и чтобы его слова уже и не словами были, а чистым чувством, чистым восприятием. Ведь боль подобна тесному и неудобному костюму, который приходится носить всегда – прилюдно или в одиночестве, – в поисках решения ("В этих комнатах темных, где мне суждено / тяжкие дни влачить, я ищу хоть одно / окно, во мраке кружа.") и сомневаясь в его возможности или правильности ("...Но, может быть, и лучше, что темно. / Возможно, искомый свет обернется новым мученьем. / Кто знает, какие еще сделает он открытья". Окна. Пер. А. Величанского). Уже ранние опыты, отношение к которым Кавафис позже пересмотрел, отвергнув многое, выстроены в определенной тональности, в той бледной, высветленной грустью цветовой гамме, которой поэт не изменит никогда. И это несмотря на влияние, оказанное на молодого александрийца афинской романтической школой. Вот какое, например, выражение в раннем его творчестве находит образ, истертый романтиками до дыр.

Свечи

Дни будущего предо мной стоят
цепочкой радужной свечей зажженных –
живых, горячих, золотистых свечек.

Дни миновавшие остались позади
печальной чередой свечей погасших,
те, что поближе, все еще дымятся,
остывшие, расплывшиеся свечи.

Мне горько сознавать, что их немало,
мне больно прежний свет их вспоминать.
Смотрю вперед, на ряд свечей зажженных.

И обернуться страшно, страшно видеть:
как быстро темная толпа густеет,
как быстро множится число свечей погасших.

(Пер. С. Ильинской)

Рано осознав преходящесть жизни, человек навсегда сживается с горьким чувством скорой утраты, бессмысленности, пустоты. Стихи Кавафиса – прямолинейность его поэтической речи, постепенное размывание образности, отказ от нее в пользу бедного и даже скудного языка; все эти приемы, точнее сказать, их отсутствие – направлены на то, чтоб выразить эту пустоту, человеческое одиночество в мире приемлемыми, только и возможными средствами. Ведь чувства, что сковывают нас, заражая болезненным бессилием, достойны разве что простых, понятных слов. Абсурдно их объяснять посредством глубоких утонченных образов – иначе и не стоит говорить. Ибо такое говорение абсурдно, и одолевает отчаянье: зачем? зачем? – повышает силу внутренний голос.

Сомнение накладывает тень и на творчество: "Однажды в разговоре с Феокритом / обиду изливал Евмений юный: / уже два года, как пишу стихи, / а лишь одна идиллия готова... / Теперь я вижу, лестница Поэзии / безмерно, бесконечно высока. / И со ступени первой, где стою, / мне никогда уж выше не подняться...". Но небо чисто, утро вновь дает надежду и (обман, конечно же, самообман) сомненье отступает: "Ответил Феокрит: / твои слова несправедливы и кощунственны, мой друг. / Ступив на первую ступень, ты можешь / гордиться и считать себя счастливым. / Ты овладел немалой высотой..." (Первая ступень. Пер. С. Ильинской). Попытка с легкостью смотреть на мир, переживая отчужденность, облекая это переживание в слова, приводит автора к стоическому взгляду на действительность, к отрешению от боли через боль, к "действию без надежды на успех" (Альбер Камю).

Фермопилы

Честь вечная и память тем, кто в буднях жизни
воздвиг и охраняет Фермопилы,
кто, долга никогда не забывая,
во всех своих поступках справедлив,
однако милосердию не чужд,
кто щедр в богатстве,
но и в бедности посильно щедр
и руку помощи всегда протянет,
кто, ненавидя ложь, лишь правду говорит,
но на солгавших зла в душе не держит.

Тем большая им честь, когда предвидят
(а многие предвидят), что в конце
появится коварный Эфиальт
и что мидяне все-таки прорвутся.

(Пер. С. Ильинской)

Итак, нам ничего не остается, кроме терпения и смелости перед лицом этих реальных и безжалостных будней, в которых мы обязаны сохранять благородство, зная при этом о надвигающемся и неназываемом. Данное стихотворение ярко иллюстрирует поэтическую манеру великого грека. Предельная достоверность, незамутненная метафорическими излишествами, подает в форме короткого рассказа (анекдота в греческой традиции) историю, известную всем из учебников и одновременно вознесшую нашу, именно нашу каждодневность на даже слишком высокий пьедестал.

Кавафис сам называл себя поэтом-историком. Большинство текстов в его архиве – миниатюры, связывающие воедино античную, византийскую и современную греческую историю, традиционно представляемые самостоятельно. Вероятно, не желание уйти от будничности (потому как более всего вытачивалась именно реалистичность), а скорее сугубо литературные поиски привели его к этому. Кавафис, отрицая присущую поэзии ("Жалкая лира, игралище обманов всевозможных!" Поэт и муза. Пер. И. Ковалевой) фальшь надуманных словесных наслоений, притянутых за уши, вымученных образов, выбрал, как может показаться, легкий, но на самом деле неимоверно трудный путь.

Вытаскивая на свет мельчайшие подробности, поэт, словно древний летописец, рассказывает историю того или иного героя, или события, не забывая добавлять одну-две капли поучительности плюс иронии, плюс этой (да, все той же) щемящей грусти по невозможному и идеальному мироустройству. И все же творчество Кавафиса, пусть и не лишенное дидактичности (впрочем, свойственной его излюбленной античной литературе), является иллюстрацией именно этого мира и тех неуловимых зазоров, что отбрасывают его от возможного и лучшего пути. Зазоров, которые на поверку оказываются рубцами на стволе бытия, оставленными человеческой порочностью.

Поэзия Кавафиса – его попытка изменить мир (кто из нас не переболел этим, если, конечно, не болен до сих пор?), осуществляемая при полном сознании невыполнимости, невозможности. Отсюда и эта печаль, не через призму лет, а через увеличительное стекло извечной тщетности высвечивающая сумрак жизни:

Сошлись александрийцы посмотреть
на отпрысков прекрасной Клеопатры,

...что выступят в Гимнасии впервые,
где их царями ныне назовут
перед блестящим воинским
...Но день был теплым и дышал поэзией,
лазурью ясной небеса сияли

...и криками восторга одобряли
(на греческом, арабском и еврейском)
блестящий тот парад александрийцы,
а знали ведь, что ничего не стоят,
что звук пустой – цари и царства эти.
(Александрийские цари. Пер. С. Ильинской)

И если человеческое существование безысходно, то повинны в этом сами же люди, поддающиеся слабостям, порокам, страху. Впрочем, и боги, в чьих руках человек оказывается игрушкой, небезгрешны. Что же остается? Как нам быть? Может быть, кто-то другой решит за нас проблему нашей судьбы, если она и небесам неинтересна, а мы бессильны сделать даже движение? Ведь черное солнце неизвестности парализует, и мы ждем уже чего угодно. Лишь бы не тягостное биение сердца в долгой-долгой паузе, как в стихотворении "Ожидая варваров", кончающемся тем же вопросом, той же нерешенностью:

– Спустилась ночь, а варвары не прибыли.
А с государственных границ нам донесли,
что их и вовсе нет уже в природе.

И что же делать нам теперь без варваров?
Ведь это был бы хоть какой-то выход.
(Пер. С. Ильинской)

...Кавафис оказал огромное влияние на греческую и в целом мировую литературу ХХ века. У нас он известен мало, хотя в 1984 году выходила небольшая книжка, есть небезынтересные попытки нахождения параллелей его поэзии с творчеством В. Брюсова, М. Кузмина и Н. Гумилева, и есть много материалов, посвященных его творчеству. Достаточно перечисления нескольких имен: Р. Якобсон, И. Бродский, В. Топоров, Л. Лосев.

Умер Кавафис в 1933 году, прожив семьдесят лет. При жизни были изданы два тоненьких сборника. Свод его стихов – всего 154 текста. Говорят, за несколько месяцев до смерти он сказал кому-то из друзей, что должен написать еще 25 стихотворений. Так и не написанных. И эта несвершенность венчает творчество поэта, чей тихий, даже слабый голос воспел, оплакал эту несвершенность – незавершенность, бесконечность и горечь жизни, полной потерь и расставаний и тоже уходящей, в свою очередь, прочь – в ночь, в безголосье, навсегда.

Голоса

Безмолвны голоса любимые. Одни
уже мертвы. Утрачены, навек ушли другие...

Порою их во сне я слышу вновь,
Иль грежу ими наяву порою...

И дальний отзвук близких голосов
опять нанизывает прожитого строки. И
музыкой ночною тихо гаснет...

(Пер. Х. Закирова)

ВЕСЬ КАВАФИС НА РУССКОМ

Назад в раздел